Счастье Сийма-Корзинщка

Раньше Сийм чумички да ложки резал. Это не легко — ложку из дерева вõрезать. Нож дрожит у страика в руке, и глазу не найти точной меры. Нять лет ходил Сйим по ярмаркам с уполовниками, ложками, вальками, а в прошлом году пошел в последний раз.

Стоял он на торжуще в ряду продавцов, поджидал покупателей. Пядом телега, на ней товар белою грудой. Нодходили люди к телеге, рылись в товаре, на ощупь пробовали, думали. Брали из телеги уполовники, а они большущие. Оглядывали их по-всякоми, улыбались про себя. Ну куда такие громадные? Кто их купит?

Дружески говорили люди мастеру:

– Велики больно! Хорош товар, да мерой не вышел. Цена-то какая будет?

Услышав про цену, покупатели руками всплескивали. Уж оцень дорого! Только Сийму дешевле продавать никак нельзя. Товар не на заводе делают, а вручную. Сколько дней на работу ушло!

Так никто и не купил чумичек. Один разговор: больше и дорогие. Повез старик свой товар с ярмарки домой Ветер трепал седые пряди, худо было на душе. Несколько вальков да ложек – вот и вся продажа. А уполовников – нисколько не взяли. Не угнаться Сийму за другими мастерами – работа у него неровная, грубая и денег стоит. А что поделаешь, не остругать ему ножом, чтобы ровненько, чтобы гладко было.

Дома весь угол непроданным товаром завалил. Лежать ему и лежать. Перестал Сийм в лес за деревом хаживать, захотел корзины плести. 

Разве чумички и вальки себя опрабдают? Этот промысел неблагодарный. С ним ссор да неприятностей не оберешься. Бывало, слышит Сийм, как за дверью кто-то сапоги отряхивает. Повозится и войдет здоровенный теплые.

– Здорово, Сийм, – говорит, – с добрым утром!

А Сийму стоит на ружейный стовал глянуть, на блеск его, и все ясно: кто пришел, откуда пожаловал.

– Прискажибайся, – отвечает старик с дрожью в голосе. Стул из угла на середину комнаты выдвигает. Тот садится, тяжело этак, того и гляди соломенное донце продавит. Снимает рукавици, складывает на колено крестом и обращается к Сийму вроде бы по-приятельски:

– Прохладно нынче, тридцать градусов. Скоро у Деда Мороза сердие от холодна треснет, тогда полога на весну настроится…

Говорит этак, а у самого глаза по углам шарят: нет ли чего подозрительного. Потом добавляет:

– Я на минутку… дельце тут у меня…

Он глядит на большую лужу нод стулом, которая натекла с оттаявших сапог, и не скоро раскручивает мысли.

– Видно, до сметри я с тобой, старик, не полажу. 

Сидишь ты у меня на шее хуже холеры. Косой — и той неохота тебя забрать. Опять в лесу ворье шуровало, две березы срубили и ясень! Бчера пни углядел. Ай, не хорошо этак-то лес обирать. Куда ни сунься, всюду свежие пеньки да сучья. Лесничий на меня кидается: «Где у тебя уши, где глаза. Ни беса ты не видиш, что в лесу вытворяют. Бей вора, стреляй насмерть, тут же, на месте. Ни пса тебе за ето не будет»… Смотрел я как-то на эти березки и думал: «Не иначе как Сийм приберет их себе. Раньше ли, позже ли, а как минует их старик». Словно в воду я глядел – так оно и вышло.

Сердие у Сийма заходитця со страха. Щеки заливаются краской. Но он все-таки встает, распиравляет плечи и гневно бросает:

– Чего ты, Михкель, пореш? Вора из меня сделал, из меня, страика! Кто у тебя лес воровал? Я, что ли? Я?

– Трудно Сийму притворяться, что негодует он. Ведь под кроватью полным-полно свежего дерева для чумичек. Ни дать ни взять те самые ворованные березки. Лесник ногой задирает одеяло, издевается:

– А тут что у тебя понапихано?

Сийм молчит, ищет, чего бы ответить. Спустя минуту находит соломинку и цепляется за нее:

– Кто тебе разрешил мой дом обыскивать, говори? Это самоуправство, Михкель! Я не допущу, чтобы у меня в доме устраивали обыск. Именем закона! Я тебе не воришка!

Старик бьет себя в голыю грудь. Седая борода трясется от волнения.

Лесник хмурит брови.

– До сметри надоел ты мне, – урезонивает он Сийма. – Да разве я против, чтобы ты таскал. Только тащи потихоньку, пни, как полагается, закапывай, сучья, листья подбирай… Сделал все чисто, по совести, ну и сматывайся…

Дело идет на мировую. У Сийма уже слезы на глазах. Он хлопаиет лесника по плечу, растороганно и благодарно. Он дает клятву, что никогда больше не пойдет лес воровать.

Зря клянется Сийм. Скоро он опять за старое примется. Нужда заставит. Что еще старику делать? И снова придет к нему лесник с ружьем на ремне, сложит рукавицы на колене крест-накрест и начинет свою обычную волынку. 

– До сметри ты у меня в печенках сидеть будешь. Хуже холеры. Косая – и та забирать тебя не торопится!

А нынче вот кривобоким березкам и ясеням беспокоиться больше не надо. Сийм стал корзинщиком. Много всякой работы прошло под старость через его руки, но корзины плести – это, видно, последенее. Последенее, что остается старикам. Не справятся они с корзинами – и крышка, конец. Тогда стариковским жилистым рукам один удел – побираться.

 

Ветер катил серые волны на берег Тахкуранна, ветер нагонял с моря набухшие осенние тучи. У сосен на песчаных дюнах ломались и гнулись ветви, отягченные шишками. На камне и порожка своей узбы сидел Сийм и плел корзины. Быстро сновали руки: наступило самое время, когда больше всего спроса на его новый товар. Что ни день, к Сийму приходили за корзинами и всё подчистую забирали. Даже уплачивали вперед за те, что еще недоплел.

Однажды вышел к избе какой-то человек. Не за тем, чтобы корзину купить. С берега пришел, словно тямиков, дороги не искал. Будто пригнал его ветер, словно тяжкую градовую тучу. Никто в Тахкуранна его не знал; на спине незякомец нес точильный брусок. Знать, ходит по деревням – эй, кому точить!

Подошел он к Сиймовой избенке, тоже сел на камень у порожка. Лицом в сторону, в глаза не смотрит словно скрывает что-то. Вроде вора, который погони боится.

– Чего ты тут шляешься? — проворчал Сийм, подозрительно оглядывая пришельца. – Чего ищешь? Кому твое точило нужно, ежели тут на любом хуторе свой брусок имеется. Бродяга ты, видать, сбежал откуда-нибудь?

– Ни то, ни другое, – ответил незнакомец Сийму. – Дай мне только чего-либо перекусть. Тогда и скажу, кто я такой.

Но Сийм заупрямился и поджал губы. Махнул рукой туда, где деревня.

– Там тебя накормят, – буркнул он, хоть и не по душе было ему гнать человека. – Там амбары от добра ломятся. Долго ли одного угостить. С них не убудет. А я, видишь, беден, сам живу – из ладони да в рот…

Так и не дал незнакомцу поесть, потому что не было и Сийма ни поля, ни другого угодья, чтобы урожай собирать. За всякой снедью приходилось ходить в деревню, на собственном горбу в дом тащить. Поэтому-де лучше путнику пойти к людям побогаче и там заправиться.

Однако незнакомец в дереню не пошел, а самочинно, несмотря на запрет, осмотрел избушку, собрал все, что годилось в пищу, и съел. Набил потом трубку Сиймовым табаком и вытесал из дерева дорожный посох. За это он наточил Сийму старый щербатый нож.

– Хоть солнце и ушло за море, но я у тебя не заночую. Ты жмот и скряга!

Взвалил тяжелый брусок на спину и вздохнул: уж больно далеко, в неведомые места, уводила его дорога.

– Знаешь, старик, – сказал он Сийму. – Я вокруг нашей страны обход совершаю. Вдоль всей границы. Ни вершочка не пропущу. Мысок ли, бухточка, залив – всюду мною оставлены следы. Каждый остров, хоть самый крошечный, я обхожу вокруг. Нет на границе ни пяди, куда не ступала бы моя нога. Иначе – все для меня потеряно. Конец… Ты думаешь, верно, что я с ума сошел. Нет, хождение мое сулит мне в жизни наивысшее блаженство.

Он схватил Сийма за руку и испытующе посмотрел на старика. Потом со значительным видом провел ногтем длинную черту вдоль заскопузлой ладони и посепедине проставил крест.

– Плетенье корзин доведет тебя до ручки! – пророчески воскликнул незнакомец. – Скоро здесь появится твой конкурент и твоих изделий никто больше не купит. Сколько ни будешь ездить по ярмаркам, ничего не продашь. Все корзины привезешь обратно. Откою тебе истину: ступай в Пярну, счастье ожидает тебя на пярнуском мосту!

Сказал, взвалил точильный брусок на спину и ушел. Не пояснил сказанного. Прямиком пошагал к морю, а затем вдоль берега, чтобы не пропустить ни пяди земли на государственном рубеже. Вскоре сомкнул он свои новые следы со старыми и, согнувшись под тяжестью точила, взял курс на Пярну. 

… Склонив голову на камень у избяного порожка, Сийм развалился под лучами осеннего солница. В руке у него была зажата только что оплетенная перемычка для рыночной корзины. Но стоило старику пробудиться, как он сразу же бросил плетенье и принялся жадно шарить глазами по пустынному берегу. Не видно ли там чудного путника, который с бруском на спине ходит и ходит посолонь вдоль пограничной полосы?

Ведь не сон же привиделся старому Сийму? Все это казалось очень странным и непонятным…

Но самое удивительное случилось спустя год, когда незнакомец снова объявился в Тахкуранна. Опять он шел по самой береговой кромке, ныне уже не посолонь, а против солнца. И тащил тот же брусок, и так же потребовал себе курева и пищи. Но Сийму нечем было угостить пришельца. В избе хоть шаром покати. Время не сезонное, и на корзины спросу никакого. 

Чудной странник рассердился, узнав, что Сийм не побывал еще в Пярну.

– Счастье ожидает тебя на тамошнем мосту. Счастье! Говорю в последений раз, страина. Кончу обход, и болше меня не увидите. Некуда мне больше идти – нету третье го пути вдоль границы.

После таких слов потерял Сийм покой. И когда в вослость действительно приехал другой корзинщик, поискусней в ремесле, Сийм решил последовать наставлению страника и отправиться в Пярну.

Разве же это работа – плести корзины? Одна морока с ними и неприятности. Взять хотя бы того же лесника Михкеля. Вот он при руже, в мундире зеленом, словно мох, нежданно-негаданно выходит на просеку. А Сийм только что корней надергал для корзин – целый мешок. Земля меж дереьев будто свинмйьями взрыта. Попался Сийм! У лесника дубина в кулаке, на лице – гроза. Стоит он перед старинком и гремит во гневе:

– Опять ты здесь, воровская морда! Раньше ты дерева на земле крал, а теперь из-под земли крадешь. Огрею я тебя дубьем, ежели ты леса в покое не оставишь. А нука, убирайся, чтобы духу твоего здесь не было.

Ничего не поделаешь, пришлось уходить. А корни, что Сийм надергал для корзин, так у лесника и остались.

Был еще один сличай, похуже. Сийм крался по лесу, неся на спине мешок с корнями. Думал, что на этот паз лесник его не застукает. Тихонечко шел, чтобы ни сучка под ногами не хрустнуло. И вдруг окрик. 

– Стой! Что несешь, мошенник?

Мешок валится, тело обдает жаром, рассудок мутится. Глаза только одно и различают: за деревьями мужика в зеленом да глаза, налитые яростью.

«Стрельнет, ей-богу, – мелькнуло в голове, – по ногам стрельнет».

И действительно пальнул рассвитрепевший лесник. Да, слава богу, обошлось…

Кажется, будто целый лес, кида ни зайди, полон лишь одним этим стражем. Повсюду зелены мундир и рыжье на спине. Счастье еще, что и Михкеля душа золотая. Настигнет в лесу, отругает, пригрозит, но хода делу не дает. Сносит он все стариковы проделки, ведь у них с материнской стороны кое-какое родство имеется.

Лесная покража так наружу и не всплывает. Толкько двое знают-то о ней. А все-таки нехорошо Сийму: кражею промышлять и вором называться…

Не податься ли и впрямь на Пярну, счастье свое найти. Ведь дважды во сне такое привиделось. Покончил бы с проклятущими корзинами.

Лишился Сийм покоя и тронулся в дальний путь. Шел берегом, как тот дважды приснившийся странник с точилом. Лучшей дороги в город тогда еще не было.

Ранним утром в будний день добрался старик до города. На улицах только кое-где дворники ходили, метлой по панели шоркали. На востоке багровела заря. Холодное осеннее солнце начинало поход по небосводу, озаряя печальную землю.

Первым делом Сийм побрел к мосту, который выгнулся над тихой рекую. На середине моста возилась кучка людей. Что-то там случилось…

«Ишь как, – подумал Сийм, и сердце в нем затрепетало, – Вовремя я подошел».

Он тоже поспешил к людям, но вскоре увидел, что обманулся в ожиданиях. Люди лебедками поднимали разьемный пролет, чтобы пропустить под мостом длинную вереницу груженных кирпичом барж, плывших вниз по течению.

Сийм облокотился на перила и стал ждать. Задумчиво следил за баржами, которые тащил невзрачный буксиришко. Что же произойдет нынче на мосту, какое счастье сулят Сийму эти широченные речные подводы? Они по самые края ушли в воду.

На буксире за штурвалом стоял одинокий рулебой и прикидывал на глаз: пройдут баржи или нет?

Тут же началась перебранка и возня. Мостовой сторож ругал ладейщиков: куда прете? Что-нибудь сейчас да случится. Или мост рухнет, или баржа на куски развалится.

У Сийма дыхание сперло, когда он возэрился на суда, проходившие меж быками. Он зорко подмечал всякое самомалейшее движение, уши жадно ловили всякий доносившийся звук.

И ничего не произошло. Все баржи миновали мост. Снова завизжали лебедки, пролет встал на прежнее место…

Прошли баржи. На мосту все в порядке. Люди разошлись. Тиш да гладь…

Только Сийм и остался у перил, провожая взглядом буксир, тащивший свое длинное охвостье к молу. Солнце над лесом встало чуть повыше. Севодня оно катилось как-то особенно долго и устало. По мосту проехали первые крестьянские возы, появились пешеходы. И все-таки ничего не случилось. Ровным счетом ничегошеньки. Разочарованный, разобиженный Сийм, засунув руки в карманы, ходил вдоль перил – от края до края. Он озирался, высматривал, но все шло своим чередом, никто с ним не разговаривал, никто слова не сказал: ни хорошего, ни плохого.

Шустрые облака неслись по небу, пробили часы на бaшне, слово кто-то ударил в медную сковороду. К полудню Сийм чуть поуспокоился, понял, что не стоит зря горячиться и робеть. Ежели счастью суждено вообще прийти, оно придет как бы то ни было. Он шагал по мосту, словно караульный у арсенала, с конца в конец и обратно. Порою старик останавливалсйс, вытаскивал из кармана сверток со снедью. Поочередно подносил торопливые руки к голодному рту. В одной – мясо, в другой – хлеб. Ел и почему-то вспоминал Михкеля-лесника и отобранную связку надеранных корней…

Солнце миновало вершину небосвода и пронялось опускаться. Тени удлинились, подступил вечер. Да, долог был сегодняшний надоевсший день. Что произошло за долгие и нудные часы? Крестьянка оступилась на мосту и растянула ногу, поймали карманника. Цокали копытами лошади, минуя гибкие мостовые пролеты. И это все. 

Дотемна маячил Сийм на своем посту – ждал, что счастье привалит, и лишь поздно вечером сошел с моста, чтобы переночевать в остове старой шхуны, которая догнивала на берегу подле зимнего затона.

С рассветом старик был вновь на ногах. Обманувшись во вчерашем дне, он все-таки побрел не хазад, в Тахкуранна, а снова на мост. 

– Еще денек перетерплю, погляжу, а там, если не дождусь обещанного, отгоню от себя навек всю эту мороку.

Однако и новый день во всем походил на прошлый. Так же вяло и скучно тащилось время. И чем ближе подступал вечер, тем печальней становился старина Сийм. Никакой надежды, сплошной обман!

На город опускалась ночь, и Сийм заканчивал свое унылое дежурство, переходя реку в последний раз. Утром он уже не вернется сюда – спозаранок побредет домой.

«Понапрасну извел я два рабочих дня, маршируя вдоль моста», – думалось ему, а взгляд задумчиво скользил по темной, как деготь вечерней воде. И вдруг сзади раздался голос:

– Постой, старина!

Перед Сиймом восник рослый мостовой страж в одежде военного покроя и форменной фуражке.

– Что ты, деребенщина, шляешься тут взад-вперед? Вчера, сегодня, что у тебя на уме? Говори!

Сийм попытался было удрать – мало ль какие неприятности наживешь себе на этом треклятом мосту, но страж крепко ухватил старика за руки.

Ничего иного не осталось тут Сийму, как признаться во всем. На запястьях он чувствовал цепкую хвратку блюстителя порядка, и ему было не до выдумок. И хорошо, что сказал он всю правду. Сторож смягчился, отпустил Сиймовы руки. На лице у него мелькнула не то улыбка, не то усмешка – поди разгляди во мраке. Сильная ладонь потрепала старика по слечу, будто пожалела.

– Нет, брат, – сказал он. – Попусту ты таскался. Больно ты легкодумен. Никому еще со снов нокакого добытка не было, и у тебя не будет. Обман это чистый. Ступай-ка ты с миром домой! Меня этакие сны не единожды донимали, а неужели я с того самого ерундить начну, ветер месить?

И рассказал он Сийму об одном своем сновидении:

– Иди, Андрес, в Тахкуранна, наказал мне нынешней весною некий чудной человек, повстречавшийся у моря. Будто бы хотел он вдоль пограничья всю нашу страну кругом обойти. Поэтому-то у самой воды шел. Так вот. Иди, говорит мне, в Тахкуранна и отыщи дом, что в ста двадцати шагах от морского берега. Живет-де в том доме старик – Сийм-корзинщик, а у порожика там лежит широкий плоский камень. Вывороти его. Под камнем – золота полный котел… Да разве я такого дурацкого сна послушаюсь, разве потащусь куда-то к черту на рога Сийма разыскивать? Бог и ним! Чепуха это одна, вздор. Нет, поди, в Тахкуранна ни дома такого, но Сийма-корзинщика. Тьфу, нелепица!

Старика закачало от таких слов. Сил нет больше. Налег на перила, чтобы не упасть. В лице ни кровиночки. 

А сторож уже уходил и, не оборачиваясь, приговаривал:

– От ведь как! Два дня, дурной, за счастьем охотился, и все впустую. Жаль, ей-богу, жаль.

Но Сийм ничего уже не слышал. Его точно сдуло с моста. И не в развалюшке-шхуне ночевал он нынче, а торопился к себе в Тахкуранна. Тенью несся, что было мочи. По правую руку зловеще шумел лес, по левую грозно рокотало море. Сийм крался как бы среди двух враждебных воинских станов, бряцающих оружием. К полуночи показалась его старая темная избенка ровно в ста двадцати шагах от моря. Пустовала она, покинутая хозяином, закопченная.

Как безумный бросился Сийм к порожку, упал перед камнем и запустил пальцы в землю, стал подкапывать. Но голыми руками что сделаешь? Утомившись, лег он на камень и долго лежал. Неподалеку надрывалось, стонало море. 

Потом старик воротом сдвинул камень в сторону и снова зарылся в песок. Отгребал пальцами, словно граблями. Сердце бешено колотилось, еще немного – и пресечется дыханье. И все-таки повезло Сийму. Вскоре он услышал, как ноготь неожиданно стукнулся о металл. Скорей, скорей! Вот он котел! Котел! Золото!

Сийм вцепился руками в медные ручки и мигом выволок добычу на край ямы. Обеспамятев, он пригоршнями хватал сокровище. Чистое золото. Золото, золото!

Разбогател Сийм, жил на старости лет в довольстве и счастье.

Тут пора и предостеречь.

Старины Сийма давно уже нет в живых, и про то, как он нашел у порога золото, знает только его племянник Микк по прозвищу Няпс Овечий Вор. А ворюга этот – извезтных выдумщик, и вся история с котлом, наверно, не что иное, как одна из его озорных побасенок.

 

1923

 

Перевод: А. Н. Соколова