Письмо Т. (вместо предисловия)

Дорогая Т.,

Мы от души обрадовались, узнав о твоей неожиданной поездке в Париж. Ты, конечно, станешь возражать, но я всё-таки убеждён, что перемена обстановки и небольшая встряска пойдут тебе на пользу. В особенности перемена обстановки мне видится отсюда, из этой маразматической полузимы, замечательной. Париж весной, сады Palais Royal, магнолии в цвету… и ты, фланируешь там кругом, да знай себе, всё обоняешь их утончённо. Так что, по возвращении, требовательно надеемся видеть тебя воспрянувшей духом и с высоко поднятым носом.

Кстати, о цветах.

«Сирень» проявилась. Как-то вся разом. Неожиданно отчётливо, связно и в категорически завершённом виде. И я который день хожу, будто пыльным мешком ударенный.

Вспоминаю наши разговоры о том, как будет хорошо и необходимо собрать выставку лёгкую, камерную, безыскусную и утешительную. И как важно сложить в ней в очевидно положительный, примиряющий известные противоречия образ.

Я и теперь читаю в своих записках: «… несмотря ни на что, вопреки всему, даже рассудку, пусть будет так: прелестная, тихая, изящная и доверительная экспозиция весной в Таллинне. Всё дано для этого. Всё есть. Именно такое сопротивление сейчас нужнее…»

И вправду, художники, работы, пространство – как всё красиво рифмовалось. Тихая серьёзная песня. Мужественная, строгая до целомудренности, красота Вийральтовой головы.

Тедер… За всеми этими далиями, астрами, сиренями открылся целым, полнокровным, чистым. Во вновь приобретённой наивности, как ангел, сорадующийся жизни, а не сострадающий. Это открытие стоит многого.

«Голова человека» Каселаана, как своего рода катализирующая масса, иронический контраргумент, чтобы сбить ложный пафос.

В сумме, вместе с моим вмешательством, должен был проявиться неоднозначный, разнонаправленный, но обязательно благоприятный образ человека. А в последнем приближении даже проявиться нечто прекрасное в нём.

Но проявилось через «Сирень» иное. Проявилось и согнуло меня, раздавило. Инородное. Темное.

Зная, как ты переживаешь об этом проекте, с тяжёлым сердцем пишу тебе эти слова. Добрая Т., я не справился. Мне очень жаль, но ни моего желания, ни умения не хватило на этот раз. Не нашлось во мне силы надежды для той самой воробьиной песенки, для тёплого утешительного слова. И прекрасные работы для выставки выбранные, и «Сирень» тоже не помогли. Как у некоего анти-Мидаса, всё превратилось у меня в сырую, холодную глину. Я смотрю вокруг, на нас всех, на то, что мы делаем и говорим, на то, что происходит. Даже глядя в глаза подрастающего сына, вижу, что хотя каждый из нас, возможно, достоин всяческого сострадания и любви, то как масса, как толпа, мы достойны забвения и гибели. Мы создали цивилизацию убийц и каннибалов. Мир лежит во зле, и нет в нём никакой надежды.

Прости, Т., не хотелось мне это письмо заканчивать так безапелляционно и резко. Пусть с ним. То ли ещё будет.

Возвращайся скорее. Тут, говорят, тоже весна на подходе.

Тот самый,

Е.